Леонид Парфёнов не покинул НТВ вместе со многими коллегами, недовольными переходом прав собственности на канал от Владимира Гусинского к "Газпрому". И именно работа вместе с приглашенным "Газпромом" гендиректором Борисом Йорданом принесла Парфёнову славу суперзвезды общественно политического телевидения – его передача "Намедни" была чемпионом рейтингов.

Тем громче было скандальное расставание с каналом – Парфёнов уволился из-за разногласий по поводу сюжета в своей передаче – он, несмотря на протесты руководства, поставил в эфир интервью вдовы убитого "вице-президента Ичкерии" Зелимхана Яндарбиева.

Через полгода после ухода с НТВ Парфенов сделал неожиданный и рискованный шаг: стал главным редактором еженедельника "Русский Newsweek". В журнале он работал три года, сделав его лидером общественно-политических СМИ. А затем ушел, чтобы заняться собственными проектами.

В интервью Slon.ru Парфёнов рассказал, как ушел с ТВ, какие журналисты профессиональнее – пишущие или снимающие, и кто звонил на телеканалы, чтобы не допустить его возвращения на телевидение.

– Вот вам предложили возглавить Newsweek Как вы это восприняли?

– Мне было интересно, я подумал: "Что же я могу сделать такого, что люди, сегодня выпускающие журнал, не делают, не могут, не чувствуют, не понимают..." Мне показалось, что я могу какую-то эмоциональность принести, которой явно не хватало – слишком рассудочным журнал выглядел. Хотелось, чтобы визуально это было поярче...

– Акционеры требовали от вас каких-то бизнес-показателей?

– Нет, про бизнес-показатели не говорилось специально. За бизнес-показатели больше ответственен генеральный директор. В конце концов, я не запускал журнал. Поэтому оценки, нужен ли он на рынке, – делались раньше.

С американцами я больше общался (больше, чем с немецкими акционерами из Axel Springer – Slon.ru), потому что в той эмоциональности, драйвовости, в том ощущении молодом, которое, как мне кажется, излучал "Русский Newsweek", был контраст с американским. Американский все-таки – на гораздо более взрослого, серьезного и немодного человека (в самом широком смысле этого слова) рассчитан, нежели на потенциального читателя такого журнала у нас.

Конечно, возраст читателей у нас будет в районе 25 – 35, а "у них" – 35 – 55, скорее. И у нас просто все совсем другое. Об этом мы с ними много говорили, но они почти всегда с пониманием относились к тому, что Россия – страна более рискованная, более молодая (применительно к читательской аудитории), более ершистая.

Там были моменты, которые смущали, но про все удавалось договориться. Нет, это было интересно делать.

– А реклама, распространение на вас совершенно не висели?

Нет, распространение на мне не висело, а реклама висела в том смысле, что я в ней снимался – пока ее можно было давать [на федеральном ТВ]. Где-то год это продолжалось. Но после обложки Newsweek "50 лет борьбы с культом личности", где Путин держит зонтик над Сталиным, этого не стало.

Я еще ездил по городам, были разные встречи... Я, понимал, что потенциальную аудиторию нужно "раскачивать" прямым контактом.

Общественно-политическая журналистика ведь вообще не очень востребована в России, а еще более принципиальная проблема – в том, что советская традиция чтения периодики ушла, а никакой новой цивилизационной привычки за это время не возникло.

– Вы были читателем журнала "Итоги", который прежде с Newsweek выходил?

– Да, конечно. Мы были коллегами, это же было в одном холдинге, в "Медиа-Мосте". И я знал про "Итоги" еще до запуска. До выхода первого номера, помню, мы шли по бульвару с [будущим главным редактором журнала Сергеем] Пархоменко, который мне рассказывал, что это будет за журнал.

Более того, я программу "Намедни" называл "телевизионным "Ньюсвиком", видел ее, как еженедельник, главным образом, общественно-политический.

– В чем подход западных акционеров отличался от наших – в общении, в требованиях?

– Это то, что существует, как я понимаю, в "Ведомостях" и еще буквально в двух – трех случаях в России, – это разделение генерального директората и редакционной политики.

Во всех остальных случаях – что ты за генеральный директор компании, если не можешь снять или поставить материал? Как это может быть только делом самой редакции? Это ересь – с российской точки зрения, – потому что на ковер куда-то за какой-то материал вызовут гендиректора. И [вызывающему на ковер непонятно], почему это гендиректор не может повлиять на то, чтобы материал был таким, сяким или чтобы его не было вовсе?

А в "Русском Newsweek", конечно, было очень ясно, спокойно и деловито: вот – кесарево, вот – богово.

– Вы лично написали всего несколько текстов для Newsweek, за исключением редакторских колонок. Вам сложнее было писать, чем говорить?

– Не в этом дело. Мне просто казалось (и я был убежден в этом), что я напишу по своему обыкновению комментарий такой страстный, – другого слова не подберу, – и он будет так эмоционален, так будет выпирать, – что на фоне объективистского тона остального журнала, будет казаться: "Вот здесь мы как будто притворялись и объективно излагали, а тут мы ка-аа-ак ска-а-азали, что мы думаем на самом деле".

Самый первый текст, который я написал, был, когда умер Иоанн Павел II. Заголовок был "Остались мы без папы" (очень он мне нравится).

Я тогда посчитал, сколько раз прежде его снимал – 7 или 8, у меня были какие-то впечатления о нем еще тогда, когда ожидался его визит при Горбачеве, который с ним встретился в 89-м году. Накопилась какая-то история...

И я написал так личностно окрашено, что все сказали: "Ой-ой-ой, давай тогда как-то сверху, на какую-то подложку серую положим. И давай поставим рубрику "Личное".

Можно посмотреть сейчас тот номер, и будет видно, как журнал сделал все, чтобы показать: "А это является личным мнением главного редактора, к чему остальной журнал никакого отношения не имеет".

Также было и по поводу фильма "55" Никиты Михалкова.

– За все это время не было ни раза проблем с редакционной политикой – в смысле попыток чужого влияния?

– Принципиально, нет. При том, что за это время ситуация становилась такая, что простой объективистский взгляд на действия власти, например, становился в российском контексте оппозиционностью.

Выглядело оппозиционным, если мы все время пишем про то, что "Единая Россия" – эдак, выборы – вот так, а здесь – все предопределено Кремлем. Да, так и есть – но в контексте российской журналистики это выглядит оппозиционно, потому что указывать "Единой России", что она какая-то такая, позволяет себе еще пара изданий. А 98 остальных из 100 пишут, как мудры и ответственны решения партии.

Но это ни разу не вызывало никаких серьезных нареканий. Я думаю, что у властей просто, видимо, существовало решение, что тираж журналов "Коммерсант-Власть" или "Русского Newsweek", или тех же "Ведомостей" – весь идет людям, все равно не верящим новостям федеральных телеканалов. Потому – ну, и пускай!

Во всяком случае, я приглашался на всякие кремлевские встречи без проблем. И, по статусности своей, поздравлялся первыми лицами государства с Новым годом, с Рождеством, с Днем России и, по-моему, еще с чем-то. Как минимум, два раза в год я получал от всех ньюс-мейкеров поздравления – просто потому что входил в список главных редакторов.

Никто ни разу не попросил меня чего-то снять, остановить, не поинтересовался: "А что там у тебя будет?"

Бывало, что говорили: "Ну, ты даешь, ну, ты вообще...". Как-то сказали: "Ведь он знает, что это нельзя, и опять это делает!", но это было сказано на уровне "горбатого могила исправит".

Тут, скорее, моя репутация вот этого горбатого, которого исправит могила, срабатывала. Но, в принципе, существуют решения, что раз это издание с заявленным тиражом в 50 000 – 60 000 экземпляров – ну, и пускай.

– До сих пор?

– Видимо, да. Судя по тому, как пишет "Newsweek", и как пишет "Власть", очевидно, это решение продолжает действовать.

– А вы почувствовали больше свободы, если сравнивать с телевизионным опытом?

– Нет, на телевидении ведь мне тоже никто ничего не запрещал. По причине вышеупомянутого горбатого. А как только стали запрещать, это все и вылилось в скандалы, которых было всего-то два. Было два прямых запрета: [сюжет о сбежавшей в Лондон журналистке и авторе книги о Путине Елене] Трегубовой и [интервью] с вдовой Яндарбиева.

Вот и все. На этом мое телевидение закончилось – после 18 лет работы в Останкино. Так чего мне? Я свободен, словно птица в облаках.

– Когда вы "сливали" заявление руководства с требованием снять сюжет про вдову Яндарбиева, вы предвидели такую реакцию? Предсказывали ее?

– Это было неважно.

– Но вы были готовы...

– Да, я был готов ко всему.

– … уйти?

– Не то чтобы уйти. Я не собирался уходить специально. Нет, я уже много раз это говорил – если убили человека, то интервью берется у вдовы. Если интервью не берется у вдовы, значит, это не журналистика. Я добивался этого интервью. Она же не хотела его давать. Уговаривали! Она согласилась, что будет только в парандже, причем, в такой глухой...

Я только в этих стандартах работаю. А если этих стандартов нет, то меня работа не интересует. Не надо называть журналистикой то, что ею не является.

– Гендиректорство Сенкевича на НТВ было для вас худшим временем работы?

– Я не очень контактировал ни с одним из генеральных директоров. Даже и с Йорданом тоже, хотя с ним мы по-человечески дружили (но больше тогда, когда его сняли, чем тогда, когда он был гендиректором).

Нет, я работал как-то сам. Когда фильмы снимал – совсем сам. То есть [Олег] Добродеев, или [Евгений] Киселев, или [Игорь] Малашенко видели это более-менее тогда же, что и телезрители. "Пушкин" был готов к эфиру и за день до этого Добродеев, посмотрев начало первой серии, сказал: "Ой, это все будут смотреть, хорошо-хорошо", и все.

Я – кошка, гуляющая сама по себе.

Словом, мне [общение с генеральными директорами] было не нужно. Решение, что программа или фильм будет, приняли? Ну и все – мы его делаем.

Я так и сейчас фильмы снимаю – мы разговариваем с [гендиректором "Первого канала" Константином] Эрнстом на берегу, что называется. Сегодня, например, ему про Зворыкина что-то показывал, объяснял.

Мне не нужен генеральный директор для того, чтобы сделать фильм, – кроме сметы, конечно. Это я, скорее, нужен генеральному директору, чтобы сделать фильм, извините за нахальство.

– И у вас ни разу за ваши телевизионные годы, а потом во время работы в Newsweek, не было ощущения, что вы делаете что-то не то... Что это может как-то так потом выстрелить, что, может, лучше уж не надо?

– Нет, не было. Нет. Я делаю то, что мне интересно, и в этом смысле я, наверное – везунчик и баловень. И только когда мне интересно, и я делаю это свободно, только тогда у меня получается.

Так себя избаловал, видимо. Другие, наверное, могут... Я не задумывался: "Ой, ведь это мне боком выйдет". Я сам себе боком выхожу, получается. Ну, а чего на себя-то злиться?

– Если вспоминать Newsweek, были какие-то особенно "нервные" моменты?

– Есть три вещи, которые связаны с мои опытом в Newsweek этих трех лет.

Первое – до какой же степени общественно-политический формат все-таки не востребован в стране, отчасти от того, конечно, что нет общественно-политической жизни. Зачем тогда нужна общественно-политическая журналистика?

Вот посмотришь, у поляков была какая-то осень выборная: то Качиньский один, то Качиньский другой, то Туск... И это все – обложки польского Newsweek, которые мы получали.

А у нас представьте Миронова или Грызлова на обложке... Ну, кто это будет покупать? А там было понятно, что это – страсти, от которых зависит жизнь, что люди спорят, что они хотят этих физиономий, хотят обсуждать их... Это – первое.

В принципе, все так успокоились [в стране], (это были самые-самые тучные годы, я ушел из журнала почти два года назад), а тут вот что-то эти недовольные из Newsweek, которые что-то выискивают, что-то доказывают, и это не так, а это сяк. Зачем?

Вторая вещь, которая очень важна, – уровень качества печатных журналистов (я это всегда знал, конечно) – выше, чем на телевидении, и вообще – это более тяжелый хлеб...

– Какие редкие для телевизионщика слова!

– … Но этот разрыв превзошел все мои ожидания.

Есть очень одаренные в телевизионном отношении люди, и тут – особый дар, который связан с тем, как человек может существовать в кадре. И просто журналистские навыки могут не быть решающими. Важна телегеничность какая-то, предрасположенность психофизическая...

А в целом, если посмотреть, что называется, на перья, на рабочих лошадок, то, конечно, в прессе уровень гораздо выше.

И третье, что для меня самого было очень важно... Я всегда любил фотографию и дизайн, и как это все выглядит. И этот опыт оформления полос, разворотов, того эмоционального посыла, который идет от печатного издания, я активно применяю, выпуская уже третий том книги "Намедни".

– Вы делали интервью для Newsweek с Константином Эрнстом. Чувствовали при этом какую-то внутреннюю проблему? (Эрнст и Парфенов давно дружат – Slon.ru)

– Костя тогда на сессии Национальной ассоциации телерадиовещателей первым признал падение телеаудитории в возрастных сегментах от 15 до 25%.

Это все чувствовали. Все живут и слышат вокруг: "Ой, я ящик больше не смотрю. Мы телевизор вообще выкинули. Да зачем это надо? Вообще нечего смотреть. Да что они показывают и за кого они нас все держат?".

И когда Костя, главный игрок на телерынке, впервые это сказал, я ему тут же позвонил. Это был инфоповод. Эта публикация была в годовом номере, и это было одним из трендов года. Я его тут же уговорил. И в ночи, чуть ли не в два ночи – Макс Новиков снимал, очень беспокоился, что по фону будет большая темень, – мы сидели в той части "Пушкина", которая круглосуточно не работает (уже даже возможности не было никуда приткнуться). Утром я это дописал, и оно пошло.

По-моему, там очень откровенно было сказано – про кризис доверия [к телевидению], про утрату аудитории, про ее уход.

– А действительно ли это решение Суркова – не пускать вас на экран, кроме как в развлекательных программах "Первого канала"?

– Я не знаю. Не знаю. Думаю, это не его решение.

– Не его?

– Нет.

– А вы никогда не пытались спросить у Эрнста?

– Зачем? А вы думаете, ему кто-то говорит? Это – интуитивно понимаемые вещи, очевидно. Меня не интересуют слова, меня интересует дело... Хотя известно, что за все ответственно первое лицо.

Что о себе-то жалеть? Жалеть, что нет тележурналистики в стране, – да, стоит. Жалеть, что вообще ситуация в медийном пространстве недостойна европейской страны, христианской цивилизации (так бы я выразился), стоит.

А у меня всяко бывало. Могу тоном пожившего человека сказать: "У нас бывали времена, а уж как вы теперь поживёте"...

Применительно к телевидению я часто оказывался в ситуации, когда нельзя делать сейчас то, что ты хотел бы делать. Просто потому что телевидение – дорогое, потому что есть эфирные задачи канала в целом, есть условия – команды, денег, сил, времени.

Я всегда понимал, что про 200 лет Пушкина я снимаю пятисерийник, а про 100 лет Набокова тогда же – одну серию. Это – телевидение, оно живет такими величинами: публика согласна, что Пушкин – наше все, а доказать, что Набоков... Надо тогда это в "Новое литературное обозрение" писать. Это нормально – законы жанра.

– Вы отрицаете, что Эрнсту звонят из Кремля?

– Послушайте, я не знаю – ему ли звонили, он ли ходил... Меня интересует результат. Ну зачем я буду подставлять людей? Вы редко сталкиваетесь с ситуациями в жизни, когда вам не отказывают, но то, что вы хотите, не происходит?

Я использую ту возможность, которая есть. И говорю: профессия – тележурналист, страна – Россия, год – 2009-й. Вот – пожалуйста, делаю роскошный двухсерийный фильм про Зворыкина. Был замечательный (для меня, во всяком случае) двухсерийный фильм про Гоголя. К "Гоголю" претензии есть? Нет.

– А что вы считаете главным в той работе, которую вы сделали и в "Newsweek", и в "Намедни"?

– Нет, у меня нет такого: "Как сейчас помню, замечательный был у меня эфир во второй половине февраля такого-то года, а потом мы сильно выступили во второй декаде августа следующего года". Нет, это как-то сливается в одно ощущение работы.

Хотя я перед уходом из Newsweek сделал принты шести обложек, в создании которых принимал участие, и которые мне особенно дороги.

– Тяжело было руководить пишущими журналистами...?

– Я думаю, что им было труднее.

– … после телевизионного опыта?

Я на телевидении особо никем не руководил. Это они (журналисты Newsweek – Slon.ru) насторожились – что взяли конферансье, чтобы он...

– … торговал лицом. Так об этом говорили.

– Да, я прекрасно это понимал. Кто-то, наверное, остался с этим убеждением, а кто-то наоборот, нашел какие-то плюсы в том, что я могу добавить к этой работе. Довольно много народа благодарили. И личные отношения, человеческие, с людьми, которые сейчас руководят журналом, у меня сохранились – и с [главным редактором Михаилом] Фишманом, и с [его замом] Степой Кравченко.

А то, что "конферансье пришел мордой торговать", почти открытым текстом говорилось. Ну, им тоже было надо показать, что в гробу они такого видали.

– Что мы – профессионалы, к которым варяга прислали!

– Мне очень нравится название рассказа в "Денискиных рассказах" Драгунского – "Не хуже вас, цирковых".

– Ушли потому, что приелось?

– Ушел потому, что мне все-таки интереснее всего мои собственные проекты. У меня тогда накопилась какая-то сумма дел, которыми мне хотелось заняться. Я бы не смог снимать 60 съемочных дней только на Урале, в экспедициях – четырехсерийный "Хребет России" (сейчас в конце третьей серии только находится монтаж).

Я бы не смог снять "Гоголя", не смог бы выпустить "Намедни" (сейчас уже выйдет третий том).

То, что я сделал как автор, уйдя из Newsweek, исключает пять офисных дней в неделю на рабочем месте в редакции.

Источник: slon.ru